Андрей Щербак-Жуков — известный отечественный прозаик, поэт, сценарист. Автор научных исследований о современной литературе и кинематографе.

Вас по праву называют создателем и идеологом концепции «инфоромантизма», соединяющего современную отечественную фантастику и русский романтизм XIX и литературные течения начала XX века. Расскажите об этом подробнее.

О, это давняя история… Подробно не получится. Постараюсь рассказать хотя бы кратко. Когда я начинал писать первые свои рассказы, во второй половине 80-х, у меня была теория, что в середине века лидирующим художественным приемом бывает реализм, а на стыке веком – романтизм. Так было в конце ХVIII – начале XIX веков. Мы хорошо знаем германских романтиков, а также сказочников, а в основе литературной сказки – тоже романтический прием. В России это Одоевский, да Лермонтов, в конце концов, сказки Пушкина… Так было на стыке XIX и XX. Были Новые романтики, Оскар Уайльд, Шарль Бодлер… А в середине веков: XIX – Тургенев, Толстой, Достоевский; XX – Шолохов, Трифонов, Солженицын… И сейчас называю имена, которые первые приходят в голову.

Конечно, в этой теории много юношеского максимализма и есть натяжки. Но тогда мне казалось, что наше поколение должно стать третьими романтиками. Романтиками Эпохи Информации, в которую мир входил как раз в это время. И мы с художниками и писателем Всеволодом Мартыненко придумали слово «инфоромантизм». То есть – романтики Эпохи Информации. Нас тогда поддержал Сергей Лукьяненко, который тоже начинал в эти годы. Но слаженной литературной группы не появилось…

Прошло больше десяти лет, мой друг, писатель и поэт Николай Калиниченко предложил мне создать поэтическую группу, и вместе читать стихи. И мы решили, как говорится, «влить новое вино в старые меха». Мы «обновили» понятие и стали под этим именем читать стихи. Позвали Игоря Минакова, Нику Батхен и рок-поэта Сергея Морозова, сейчас это группа «Апология». Получилось Поэтическое Содружество Инфоромантиков – сокращенно ПСИ. Мы и сейчас читаем стихи под именем ПСИ, но уже не всем составом.

В одной из ваших книг описана такая ситуация «Один благородный рыцарь необычайно гордился своим романтическим настроением. А выражалось это в том, что изо дня в день искал встречи с единорогом…». Заканчивается все не слишком хорошо, и как, по-вашему, романтизм изначально был синонимом невнимания к реальности, или стал таковым только в наши дни?

Все абсолютно не так. То есть наоборот. Конечно, это ирония. Точнее – самоирония. Как я уже говорил, в юности я был большим романтиком и, если честно, по-прежнему им остаюсь. И для меня романтизм – это, в первую очередь, вера в свое предназначение и неуклонное, твердое и последовательное следование ему. А на этом пути могут быть… нет, не просто могут быть, а определенно будут испытания, будут разочарования. Но следовать все равно нужно. Иначе ты – не романтик…

Кто-то сказал, что все повторяется – сначала в виде трагедии, потом в виде фарса. Но этот мудрец не знал постмодернизма. Для романтиков стыка XVIII и XIX веком романтизм был трагедией, романтизм стыка XIX и XX уже отдавал фарсом. В наше время он заразился постмодернизмом. Со свойственной этому направлению карнавализацией и принижением возвышенного… Но в том-то и сила романтизма, что его принизить не получится. Об этом, кстати, и мой рассказ «Алые паруса-II».

У вас есть и философские стихи, и юмористические – от чего зависит, какой из этих мотивов превалирует в вашем творчестве в тот или иной момент?

Мой сборник стихов «Нью-Энд-Бестиарий» охватывает несколько десятилетий. Отсюда и его название: new and best – новое и лучшее. В книжке есть несколько очень старых стихов, которые, тем не менее, мне дороги. Когда я был юным и глупым, я писал умные философские стихи, когда вырос и немного поумнел, стал писать придурошные, веселые стихи… Шучу, конечно. Просто с возрастом я понял, что жизнь достаточно грустная штука, чтобы еще и писать невесело. В моих веселых стихах не меньше философии, чем в несмешных. Это не юмор. Это другое. Я пишу на детском языке на взрослые темы. Один молодой поэт и критик из Оренбурга очень точно заметил, что я обращаюсь к ребенку, который сидит в любом взрослом. Я с ним согласен. А детям свойственно веселиться, вот и я веселюсь. На страницах. И на людях. На самом деле я склонен к депрессиям. Наедине с собой я грустен и задумчив.

Что означает – быть современным поэтом, остается ли поэзия актуальной?

Нет, не остается… Она становится все актуальнее и актуальнее. Мы сейчас переживаем настоящий Золотой век русской поэзии. На русском языке сейчас пишут сотни прекрасных поэтов, принадлежащих к трем поколениям и ко всем, какие только возможны, направлениям. И есть множество людей, которые хотят слушать поэзию, читать ее. В Москве чуть ли не каждый день проходит несколько поэтических выступлений. Как-то на День поэзии (по версии ЮНЕСКО), 21 марта мы с Евгением Лесиным успели выступить на трех или четырех площадках. Нас спросили: «У вас что – тур?» «У нас чёс!» — хором, не сговариваясь, сказали мы.

А новое, совсем молодое поколение, поверьте, еще более восприимчиво к поэзии. Молодые девушки приходят на концерты молодых поэтов. Они не верят телевидению, не верят радио, не доверяют книгам, понимают, что интернет — это помойка, а поэзии они верят, поэтам верят. Как у Маяковского – «корчится улица безъязыкая…». Поэт – язык этой улицы.

Вы работали фотографом, журналистом, сценаристом рекламных роликов, криэйтором и копирайтером. Какие метаморфозы произошли в современной отечественной рекламе, насколько она, по-вашему, стала образной или наоборот? Какие чувства испытывали вы сами, когда создавали рекламу?

И снова – все наоборот. Когда я занимался рекламой, а это было во второй половине 90-х, она в нашей стране только формировалась. Она была искусством, можно было экспериментировать, искать какие-то интересные и неожиданные решения, всячески шутить. А теперь реклама стала профессиональной. Теперь серьезные, хорошо подготовленные люди знают, как надо заставить определенную резидентную группу приобретать определенные товары или услуги. Скучно… А тогда было весело. Филипп Янковский снял по моему сценарию рекламу в стиле хоррор, правда она не вышла на экраны. Но сейчас такое просто невозможно.

Вы участвовали в создании короткометражных фильмов — учебных и документальных и даже сыграли роль в фильме «Вальс на прощание (Муки любви)» режиссера Каринэ Фолиянц. Какую по-вашему роль играют для отечественного зрителя именно короткометражки? Что они могут наглядно показать, продемонстрировать?

Кстати, картина Каринэ – это полный метр. Это была очень знаковая картина. Там была одна из первых ролей будущей звезды сериалов Светланы Чуйкиной. С другой стороны, в картине в последний раз на экране в эпизоде появился Андрей Ростоцкий. И для актрисы Любови Соколовой это тоже была последняя роль… Фильм снимался в 2000 году, но вышел только в 2007-ом. У меня там была эпизодическая забавная, характерная роль – крупного, недалекого, но в душе доброго сельского милиционера. Там по контрасты еще был городской милиционер – маленький зануда. Мы с Каринэ учились в аспирантуре ВГИКа, и она в эпизодах своей картины задействовала нескольких друзей по институту, не актеров. Мы невероятно веселились, я усовершенствовал текст по ходу съемок. Помню, придумал косноязычную фразу: «В результате драки было похищено тысяча американских долларов США» Очень радовался этой тавтологии: «американских… США» А, когда камера выключалась, я принимался пританцовывать в милицейской форме, напевая, как в фильме «Менты»: «Позови меня с собой…» Все съемочная группа покатывалась со смеху… Правда, озвучивал меня другой актер.

А что касается короткометражек – я их очень люблю. Иногда дебютные короткометражки режиссеров оказывались более интересными, более смелыми и экспериментальными, чем их последующие полнометражные картины.

Прокатные картины по своей структуре, по форме, по сюжету соответствуют повести. Если экстраполировать на прозу. А короткометражки – это рассказы, новеллы, где все емко, точно, все на своем месте. В моей книге «Виртуальный Пьеро» — в основном новеллы. Только один текст претендует на право называться «маленькой повестью». Я люблю рассказы, люблю короткометражки…

А если спросите, что в кино соответствует роману – отвечу: минисериал. Скажем, «Большая перемена» — идеальная романная структура.

Чем отличается современная российская литературная критика от советской?

Забавно, но я никогда об этом не задумывался… Ну, в первую очередь, конечно, свободой. И сопутствующей этой свободе безалаберностью, необязательностью. Это можно назвать эдакой гонзо-журналистикой по-российски. Когда кто-то, кто сам написать ничего стоящего не может, берется писать о том, кто что-то написал, но получается, что пишет о себе самом, а писать-то нечего, ничем он не интересно… Такого много в интернете. Но это рвется и в печатные издания. Я люблю говорить: «Нашу критику испортил ЖЖ». Мне часто присылают репортажи, в которых рассказывается не о литературном вечере, а о том, как автор этого текста посетил литературный вечер. Чувствуете разницу? Читатель ждет рассказа о мероприятии, а ему рассказывают о себе любимом…

Вообще, как мне видится, в современной критике две ветви, два крыла. Одно – «толстожурнальная» критика. Она содержит глубокий анализ актуальных произведений и адресована узкому кругу ценителей этих произведений. Другое – так называемая текущая критика. К которой имеем отношения и мы с вами. Наша задача – помочь читателю сориентироваться в бескрайнем потоке книг, найти свою книгу, и обойти, книгу, адресованную кому-то другому. Наша цель понять аудиторию книги и передать знание это максимальному количеству книголюбов.

В советские времена я критики не читал. Я не настолько стар. Начал читать критику уже в перестройку. Но, как мне кажется, в те годы тоже было две ветви критики. Одни обслуживали власть, а другие по мере возможности старались выживать, эту власть не обслуживая. Нынешняя власть литературой почти не интересуется, поэтому критики могут быть свободными от обслуживания – их обслуживание никому толком не нужно.

Как, на ваш взгляд, за последние четверть века изменилась отечественная фантастика?

О-о-о… Радикально! И перемены эти мне видятся весьма трагичными. Сам слово «фантастика» в применении к современной литературе оказалось скомпрометировано, опорочено. Из фантастики сделали бренд, выхолостив все лучшее, что было в прошлые годы и века, и оказалось, что умному читателю это не интересно. В 70-80-е годы в прессе была дискуссия, в которой фантастику сравнивали с золушкой, которую не берут на бал большой литературы. Так вот в конце 90-х ее взяли на бал книгоиздания, а в нулевые грязно надругались над доверчивой девочкой. После чего вытолкали с бала, сказав, что таким порочным здесь не место… Как-то так. Сейчас молодому писателю назваться фантастом как-то даже неприлично… С этим надо что-то делать, потому что прекрасных писателей много.

Может ли фантастика предсказать и описать будущее? Его элементы? К примеру – жилище. Ведь у вас уже есть опыт – вы являлись составителем и редактором книги «Пятая стена: 29 фантастических рассказов о жилище будущего». На что, прежде всего, обращают внимание авторы, пишущие на эту тему?

Фантастика не может предсказывать будущее конкретно, факты. Если что-то такое получается, то все в пределах погрешности, случайности. Жюль Верн ничего не придумал – он читал научно-популярные журналы того времени, а там все было. Фантастика не способна описывать техническое оснащение будущего. При всем сказанном мною, фантастика – это литература, и что-то предсказывать не входит в ее функции. Но фантастика способна предсказывать отношения в будущем.

Хоть XXII век еще далеко, но уже понятно, что так называемый «Мир Полдня», каким его описали Стругацкие, будет не таким. Зато действие наркотика «слег» и «дрожки» из повести «Хищные вещи века» очень похожи на действие метамфетамина на рейв-дискотеке. Принцип другой, а результат – такой же. Уильям Гобсон, описывая в 80-е годы киберпанковское общество, в котором мы теперь живем, ошибся во всем важном, что касается техники. У него не так устроены компьютеры – не персональные, а один большой сервер и много консолей. По сути, нет Сети, потому что все и так на одном источнике хранения. Но с появлением интернета отношения в мире стали такими, какими описал их Гибсон – виртуальная реальность, хакеры, торговля информацией, транснациональные корпорации, подменяющие государства. Гибсон ошибся, описывая технику будущего, но оказался предельно точен в описании людей будущего, их характеров и способов отношений. Мы такие.